Персональный сайт Владимира Парошина

Итак, вселился я в двухкомнатную квартиру на Рождественском бульваре. Для меня, человека из глубинки всё было внове. И паркетный пол, и высоченные потолки, и два больших окна с видом на бульвар.

На первом этаже комнаты были поскромнее и потолки приземистые. Как объяснили мне соседи – старожилы, первый этаж в дореволюционные времена занимала челядь. И я, стало быть, вселился в хоромы господские.   Но влекла меня не столь обстановка внешняя, сколь внутреннее осознание добрых перемен.

Старожилов – соседей оказалось пятеро. Самой пожилой - Екатерине Федотовне было под девяносто, но, несмотря на преклонный возраст, она сохранила ясный ум. Худенькая, подвижная старушка вникала во все наши коммунальные дела, восполняя своё одинокое существование.

Помнится, как Екатерина Федотовна выносила из своей комнаты стульчик и, встав на него, умудрялась записать показания счётчика, хотя свет в коридоре был совсем тусклый. Она самостоятельно заполняла все коммунальные платёжки и, повесив на локоток свой ридикюль, шла оплачивать их.

В нашем коридоре имелся общий телефон. Под ним стояла небольшая лавочка, которой можно было воспользоваться при долгом разговоре. По вечерам Екатерина Федотовна присаживалась на лавочку и перезванивалась со своей старинной приятельницей. Они разгадывали кроссворды.

— Маруся, — оживлённо говорила наша соседка — артист СССР на букву «Б» - это, конечно же, Бабочкин. Кто же ещё может быть из восьми букв!?

Разгадывали они каждая свой кроссворд   и, потому в свою очередь уже Екатерина Федотовна спрашивала у Маруси:
— Ты мне назови город в Тунисе. Пять букв, последняя «С». Ты же всегда по географии была отличницей.

В общем, как я уже упоминал, обладала Екатерина Федотовна ясным умом и интерес к жизни не утратила. Но однажды она меня озадачила.
— Володя, ты зачем лавочку перекрасил?
— Какую лавочку?
— Какую, какую…. Да вот эту, у телефона!
— Да Вы что, Екатерина Федотовна! Зачем мне её перекрашивать?
— Не знаю, не знаю…. Была лавочка голубенькая, а теперь какая-то серая – и она с подозрением оглядела меня.

Как впоследствии выяснилось, её подозрения были в некотором смысле не беспочвенны. По всей нашей коммуналке нестерпимо пахло краской. Екатерина Федотовна ещё не знала, что в нашем сообществе объявился ещё один живописец. В тот день намалевал он свой первый «шедевр» - вид на Большой Театр. Это был незабываемый лубок! Беда лишь в том, что наш сосед вместо масляных красок использовал нитроэмали. Двое суток все проветривали свои комнаты и спали при открытых окнах.

Новоявленный живописец жил вдвоём со своей супругой. Звали её Екатерина Петровна, а его Василий Павлович. Были они предпенсионного возраста и оба ещё работали. Она не помню кем, а он швейцаром в гостинице «Москва». В своё время эта гостиница на Театральной площади была элитной. На четырнадцатом этаже находился ресторан «Огни Москвы», откуда с террасы можно было полюбоваться ночной Москвой.

Вот в этот ресторан и пригасил меня с женой Василий Павлович. Так сказать, в знак благодарности за мои практические советы по технике живописи. Предварительно он намекнул, что «человеку с улицы в ресторане мест нет», тем самым подчеркнув значимость своего приглашения.

Встретил он нас на входе в гостиницу, на своём рабочем месте. Высокий, полнотелый, с пышными усами смотрелся Василий Павлович весьма импозантно. Наш сосед в ливрее смахивал на настоящего генерала. Держал он себя учтиво, но с достоинством. И было понятно, что Василий Павлович гордится и дорожит своим местом, совершенно искренне считая себя неотъемлемой частью знаменитой гостиницы.

Впрочем, в быту был он простодушен и даже наивен. Свидетельство тому его лубочные живописания.

Через пару месяцев, после того как я обосновался в столице, приехала ко мне жена. Благо, что к тому времени мы с ней не были расписаны. Не знаю как сейчас, а в то время женатых по лимиту не принимали.

Моя Анюта как-то сразу сошлась с Прасковьей Кирилловной, о которой я ранее не упоминал. Это была грузная женщина с одышкой. На улицу она выходила редко, по большей части до   кухни и иногда до телефона. Жена моя ей приглянулась, и она взяла шефство над ней.

— Ты, Анечка, за ним присматривай…. Пока ты на работе, он кого попало в квартиру приводит — услышал я как-то невзначай наставления Прасковьи Кирилловны. (Накануне ко мне заходил приятель – поэт с бутылкой портвейна и с подругой).   Когда-то, в молодости Прасковья Кирилловна окончила кулинарное училище и затем до самой пенсии работала по этой специальности. С появлением Анюты, она принялась помогать ей на нашей коммунальной кухне в приготовлении обедов и ужинов. И, вспоминая свою кулинарную молодость, учила неопытную хозяйку всяческим рецептам,   делясь своим нерастраченным опытом.

Часто Прасковья Кирилловна приглашала Анюту в гости,   порукодельничать. В комнате у неё, на столике неизменно стояла швейная машинка «Зингер». Через стенку я слышал, как строчит машинка. Разговор их я разобрать не мог. Только подозревал, что и под мою душу перепадало. Но всё же, справедливости ради, надо признать, что относилась Прасковья Кирилловна ко мне вполне лояльно, правда при этом, никогда не упускала случая, чтобы проследить, кто же нынче ко мне заходил.

Вот вкратце и рассказал я обо всех соседях по коммуналке в доме на Рождественском бульваре. К слову, не обо всех. Был ещё один житель. Но появлялся он чрезвычайно редко и никогда здесь не ночевал. Соседи почему-то называли его агентом и шпионом. Может от того, что комната его всегда была заперта и хранила молчание? Не знаю.   Я его видел вскользь, да и то,   раза два- три. Но мне он как-то не запомнился. Наверное, на то он и шпион, чтоб его не запоминали.

Прожил я на Рождественском бульваре недолго. Не прошло и года, как всех нас расселили. А дом этот передали на реконструкцию. Меня, как лимитчика оставили во владениях ЖЭКа, рядом,   в Печатниковом переулке.

В ПЕЧАТНИКОВОМ ПЕРЕУЛКЕ

Переехал я в Печатников переулок, в дом 14 зимой 1978 года. Квартира на первом этаже   дома оказалась просторной, о четырёх комнатах. Разместились мы в двух. Ещё одну я обустроил под мастерскую. А четвёртая пустовала. Соседи сказывали мне, что в этом старинном доме в начале века работала китайская прачечная.

По осени я уже продвинулся по службе. Из разнорабочих меня перевели в дворники.   Техником – смотрителем был у нас Никитин Александр Сергеевич. Румяный такой старичок без вредных привычек. В общении с нами вёл он себя по – свойски, сдабривая свои руководящие указания прибаутками, репертуар которых был у него неистощим. За глаза звали мы Александра Сергеевича Пушкиным, что неудивительно при таком удачном сочетании имени и отчества.

Мы - это лимита и студенты. Лимитчики понаехали из под Нижнего Новгорода (тогда город Горький). В основном это были татары, которые промышляли спекуляцией. Нынче это называется бизнесом. Прочие же труженики ЖЭКа – это московские студенты, в основном поэты, художники и музыканты. Кстати, контингент сотрудников ЖЭКа был весьма разнообразен. Кроме русских и татар трудились здесь украинцы, азербайджане, буряты и прочие народы нашего СССР. С лёгким сердцем могу сказать, что не было меж нами каких-то межнациональных или же межрелигиозных распрей. Все мы мирно уживались.

Но однажды попросил меня мой знакомый татарин Ринат написать мечеть, что на Проспекте Мира. Я   согласился, но задумался. Пошёл я в храм к батюшке, посоветоваться. Батюшка меня благословил: «Пиши – сказал он мне – но в мечеть не заходи. Отнесись к ней как к памятнику архитектуры».   Но мечеть я так и не написал. Как объяснил мне Ринат, жена его воспротивилась, сказав: « Да он же не нашей веры». Я на женщину не обиделся, и, Ринат на меня тоже. Ещё не раз во времена антиалкогольной реформы покупал я у них водку по спекулятивной цене.

В те младые годы я часто и довольно хаотично знакомился с творческой братией, чем немало огорчал свою благоверную половину. Часто засиживался в мастерской до самого утра.

Помнится мне одна забавная история. Было это на исходе мая. Уже светало, а мы с приятелем Рустэмом — поэтом и художником играли в буриме. Из распахнутого окна пахло сиренью, и слышался птичий пересвист. Уже ранние прохожие топали мимо окна. И вдруг шаги замерли.

Мы с Рустэмом оглянулись и увидели в окне нашего приятеля поэта Толика. Судя по всему,   он мучился бессонницей. Рустэм быстро сориентировался, вылил в стакан остатки портвейна и подал Толику. Тот молча выпил, поставил стакан на подоконник и, кивнув   нам, пошёл дальше рифмовать своё, незаконченное.

Кстати, с Толиком связана ещё одна история. Совершенно мистическая.   К нему иногда заезжал земляк из   Пермской области, со станции Чусовая, откуда они оба родом. Он тоже что-то рифмовал в своё время, но всё же больше преуспел на редакторской стезе. В нулевые годы он даже вёл поэтическую рубрику в газете «Труд». Звали его Юра Беликов.

И вот, понадобилось мне кому-то позвонить. Ближайший телефон-автомат на углу Сретенки и Рождественского бульвара. Был там в своё время уютный магазинчик «Табак» и рядом три телефонные будки. Зашёл я в крайнюю, достал двушку. Смотрю, в соседней будке стоит бесхозный чемоданчик. Тут, в другую крайнюю будку зашёл мужчина. Посмотрел он на чемоданчик и покосился на меня. Я вмиг оценил ситуацию, взглядом сказал ему: «Чего заришься!» Вышел из своей будки, взял чемоданчик и пошёл домой. Мне бы как порядочному гражданину его в милицию отнести, но меня разбирало любопытство: «А что там? А потом уж я отнесу.».

В чемоданчике оказался вполне джентльменский набор: рубашка, галстук, носки, трусы, полотенце, электробритва и какие-то бумаги. Глянул я в бумаги — это были стихи…. Боже ты мой! И здесь стихи! Был там ещё паспорт. Открыл я документ. Ба! Знакомое лицо! Да это же Юра Беликов!

Пошёл я тут к Толику, что жил по соседству.   Сидят они с Юрой в печали.
— Что так? — спросил я.
— Да вот, Юрка сумку со стихами потерял.
— Стихи, стихи…. Да у меня там паспорт был. — отрешенно молвил Юра.
— Да, без паспорта в Москве хреново —   сказал я.

Мы помолчали.
— Знаете, что, ребята. Я тут намедни   про Шерлока Холмса перечитывал. Есть такой дедуктивный метод. Через полчаса я надеюсь отыскать пропажу.

Я ещё чуток покуражился, расспрашивая Юру, где он мог забыть свой чемоданчик. Есть у меня такая противная особенность — поерничать.

И ведь подумать только — в центре Москвы, где народу тьма, сотни и тысячи туда – сюда и вот, ты в нужный момент там, где надо….    Ну, не судьба ли?

В ПЕЧАТНИКОВОМ ПЕРЕУЛКЕ (продолжение)

Всю свою жизнь не перескажешь, да и кому это надо…. Но всё же наиболее яркие эпизоды из неё, из московской, я здесь сохраню.

Иду я как-то встречать свою жену с работы. В те годы работала она диктором на Киевском вокзале и, по счастливой случайности её звонкий голосок   попал в фильм «34 скорый».   И вот на полдороге, у дома 13 на Рождественском бульваре, откуда мы съехали полгода назад,   слышу я задорное:
— Девушка – ромашка, разрешите с Вами познакомиться!
А на Анюте было платьице с расцветкой   в ромашку. Встретил я её и подошёл к ребятам – работягам, что окликнули Анюту. Те занимались   реконструкцией нашего предыдущего жилища. Разговорился   с ними. И выяснилось, что на втором этаже, в той комнате, где жили мы, нашли    они клад. Ну не совсем чтобы уж клад, но всё же кое-какие ценности. Были там крупы,   мёды и вина. Видимо в революционные годы кто-то припрятал всё это до лучших времён. А ведь я хорошо помню эту нишу в нашей комнате. Пробовал я гвоздь вбить туда, в стенку, чтобы картину свою повесить. И понял, что стенка-то бутафорская, а за ней пустота.   Быть может было там нечто поценнее мёда и вина? Теперь уже и не узнать.

А тогда, на волне этой новости, решили мы с другом Рустэмом заняться кладоискательством. В журнале   «Техника молодёжи» нашли мы схему металлоискателя. Но тот не различал железо и серебро, чугун и золото. В печати же другой информации не было. И в магазинах приборов по поиску серебра и золота ни в кои времена тоже не было. Полазили мы с Рустэмом по чердакам и подвалам. В бесшабашные 80 –десятые это было доступно. На Сретенском бульваре в доме «Россия» обнаружили мы на чердаке залежи советской заказной живописи. Запомнился мне трёхметровый    холст с названием «Товарищ Сталин с группой товарищей на озере Рица».   И хотя я насквозь советский, но   постановочная эта   композиция была   настолько   тупа, что я тогда усомнился в нашем светлом будущем.

Уже без Рустэма нашёл я старую керамическую вазу, а также подшивку журнала «Нива» за 1914 год, которую от безденежья я вскоре сдал в «Букинист» на Сретенке, о чём всегда сожалел.

В те годы зачастил ко мне участковый. Видимо дошли до него слухи, что   временами заходит ко мне люд диссидентского толка — художники с антисоветскими карикатурами, поэты – декаденты и всякие хиппи. Но я, ни тем, ни другим не заразился и оставался аполитичным. Иногда, как бы ненароком, участковый заглядывал в мои окна. Всё приглядывался ко мне, расспрашивал за жизнь.   Потом видно понял, что я не враг советской власти и, однажды в разговоре с глазу на глаз предложил мне сотрудничество в качестве тайного осведомителя за определённую плату. Я сказал, что подумаю, хотя в тот же момент решил — стукачом не буду ни за что, тем более ещё и за деньги. Участковый дал мне бумажку со своим телефоном   и, на время оставил меня в покое. Неделю я «думал». За эту неделю я написал солнечный этюд и оформил его в багет. Предварительно позвонив, я отправился с этюдом к участковому. Не помню, как я отвертелся от предложения. Но этюд он с улыбкою принял, и расстались мы, в общем-то, мирно. После изредка виделись на улице, и он ответно кивал мне.

Много начальников перевидал я за свою Жэковскую бытность, но особо запомнился один. Звали его Николай Петрович Поляруш. Мы с ним как-то сразу взаимно расположились друг к другу. В мае, по окончанию отопительного сезона заявлялся я к нему в кабинет с бутылкой коньяка.
— Николай Петрович, тут вот время подоспело, сезон закончился, лето началось… — подкрадывался я издалека.
— Володя, ну что ты этой бутылкой размахиваешь? Положи её вот сюда! — и он, привстав, выдвигал ящик из своего директорского стола.   Затем размашистым жестом приглашал присесть.
Отношения у нас сложились доверительные. Вкратце я рассказывал ему, что собираюсь подзаработать оформиловкой, у себя в Сибири.
— Поезжай, не держу, — говорил он мне — переведу тебя на лето в разнорабочие.   Не подведи меня. К октябрю будь здесь.
И я уезжал на свою малую родину, на шабашку.
В колхозах и совхозах Тюменской области уже давно заржавели и истлели мои рукотворные соцобязательства, пятилетние планы хозяйств и моральные кодексы строителя коммунизма. Но это уже совершенно другая история.

Владимир Парошин июль 2019 г.
Продолжение следует...

В ПЕЧАТНИКОВОМ ПЕРЕУЛКЕ (продолжение)

Дворником я проработал года два. Летом и осенью подметал листву и всяческие человеческие отбросы. Был мне как-то сон, где причудливо переплелись две мои профессии — художника и дворника. Будто бы парю я над пространством двора и метлой – кисточкой творю из мусора некую композицию.

Зимой и по весне скрёб я снег на Рождественском бульваре и долбил ломиком лёд. Помнится, со мной всегда здоровалась местная пожилая интеллигентная дама. С её слов напоминал я ей персонаж чеховской пьесы. Мне это льстило, и я пытался соответствовать. При встрече я всегда галантно раскланивался с ней.

Мне до сих пор, нет- нет, да и привидится во сне неподметённый мною двор и едкая прибаутка Александра Сергеевича по этому случаю. Угрызения совести мучают меня и, я сокрушаюсь во сне: «Как же так могло случиться, что я забыл подмести двор?» Я мчусь исправить свою промашку и, как правило, просыпаюсь в этот момент.

Я думаю, многим из нас до сих пор снятся невыученные уроки и предстоящие экзамены, к которым мы совершенно не готовы. Мы пребываем в панике, мы недоумеваем: «Как мы могли забыть, мы абсолютно не в теме, мы ни бум-бум». И мы опять-таки просыпаемся в этот критический момент. Очевидно, высшие силы берегут нас, чтоб мы не свихнулись.

Ещё мне часто снится котельная. Снится, что все котлы погасли....
На третий год моей работы в ЖЭКе я чётко уяснил для себя, что мне надо податься в истопники. Преимущество этой работы было очевидным. По инструкции рабочая смена в котельной была 12 часов и, затем полтора суток ты свободен. Но все сидели по 24 часа. Так было удобней и по обоюдному негласному умолчанию с начальством мы так и работали. В отличии от дворника, тебя не могли вызвать на погрузку контейнеров и на прочие непредвиденные работы. Ты был хозяином своих трёх законных выходных.

Пришлось мне изучать устройство и обслуживание котлов и, экзамены сдавать. С техникой я не в дружбе. Кроме велосипеда никаким транспортом не владею. Но нужда заставила, и я освоил все эти форсунки, газовые горелки и манометры. И что интересно, по истечении восьми лет моей работы в котельной, я вскоре напрочь забыл все свои навыки. Видимо, в глубинах подсознания это было вычеркнуто за ненадобностью.

Но всё же одно событие, связанное с работой в котельной уже никак из памяти не вычеркнуть. Случилось это в начале восьмидесятых. Зима в тот год была морозная, зашкаливало за минус тридцать. Что такое трескучие морозы я познал на собственном опыте. Однажды, будучи дома я услышал треск и грохот. Выскочили мы с Анютой в коридор и что мы видим!?.. В коридоре лежит обломок стены, покрытый инеем.
Старинный дом с метровыми кирпичными стенами — и тот не выдержал! Но это всё прелюдии, главное же произошло на следующий день.

В тот день заступил я на дежурство в котельной. И вот приходит ко мне главный инженер ЖЭКа. Приходит и требует, чтобы я разжёг резервный котёл. Я ему объясняю, что котёл неисправен и что пламя у него отрывается и, потому по инструкции я не могу его разжечь. Но он начальник, он требует. — Хорошо — отвечаю я — но под вашу ответственность, о чём я и запишу в дежурном журнале. Зажёг я котёл и некоторое время наблюдал за ним. Инженер ушёл. Пришла Анюта, принесла мне обед. Сидим мы с ней в кандейке, где столик с телефоном и два табурета. Я в очередной раз заглянул в топку — котёл горит, но как-то неровно. Вернулся я за столик, а сам думаю: «Не получится мне ночью подремать». Тут ещё какие-то стихи в голову полезли. Анюта с подругой по телефону толкует. И, вдруг взрыв!..

Я помню её ошалелые глаза и телефонную трубку, что болтается на проводе – спиральке. Сплошная пыль и ничего не видно. Но я то знал здесь всё на ощупь. Схватил Анюту за руку, и мы выскочили из котельной. В голове пронеслось, что нам здорово повезло, что злополучный котёл находился напротив кандейки и вся обмуровка котла — а это сотни кирпичей, разлетелась в стороны, не задев нас. Мы оказались в мёртвой зоне.

Выскочили мы из котельной и, тут меня пронзило — я же не перекрыл газовый ввод. А это значит, что газ через котёл наполняет котельную и вот-вот всё взорвётся и нельзя медлить ни секунды.

Я кинулся вниз по ступенькам и перекрыл газовый ввод. Возвращаясь, я зажал себе нос. Уж больно сильно пахло газом и, можно было бы попросту отключиться. Выскочил наверх и глотнул морозный воздух.

В тот момент я был чем-то вроде зомби и действовал по инструкции, хотя всё понимал и боялся. Но самое главное я верил, что всё обойдётся. Видимо детонация от взрыва была вполне ощутима, поскольку у котельной уже живо обсуждали происшествие десятка полтора граждан из соседних контор. Тут подоспел и главный инженер ЖЭКа и ещё двое в штатском.

Я не знаю до чего договорился главный инженер с чекистами, но меня тут же отпустили и я пошёл с Анютой домой.

Владимир Парошин июнь 2019 г.
Продолжение следует...

На Трубной улице

Если спуститься по Печатникову переулку вниз, на улицу Трубная, то вы упрётесь в громоздкое   сооружение из бетона, пластика и стекла. Многоярусное и многоэтажное сооружение занимает целый квартал и фасадом смотрит на Цветной бульвар. Называется оно «Бизнес Центр».   В далёком теперь уже 1977 году порушили на этом месте несколько небольших старых домов. Смутно припоминаю, как я, будучи разнорабочим, грёб на том месте мусор и грузил в контейнер. Потом это место обнесли заборами, и целый год рыли котлован. Затем к 1980 году возвели там многоэтажную тоскливую коробку под названием «Дом Политпросвещения». Перегородила эта коробка вид на часть исторической Москвы и, в частности на Нарышкинские палаты. Простоял «Политпросвет» недолго, в начале нулевых его поломали. Нынешний «Бизнес Центр» огромней, помпезней и цветастей, но безлик по европейским меркам. Серенький же    «Дом Политпросвещения» был безлик по-нашему, по-советски.

И вот по осени 1982 года   вниз по Печатникову переулку и дальше направо мимо «Политпросвета» переносил я свой скарб в новое жильё на улице Трубной 17 стр.2. Помогал мне в новоселье мой друг поэт Толик. Мебель нам доставалась от предыдущих жильцов, а что недостало — подбиралось на свалке. Что мы могли себе позволить, так это купить раскладушку и пару табуреток.

Наше   очередное жильё по столичным масштабам, оказалось, совсем недалеко от предыдущего, и я знал здесь всё пошагово.   Чуть ближе к Садовому кольцу находится школа 2054, где потом учился наш сынишка. В 2000 –е годы со школой произошли разительные перемены — штукатурили и красили само здание, внутри появился бассейн, территорию выложили плиточкой, выстроили современные спортивные площадки.   Секрет сих перемен оказался прост — в своё время учился здесь небезызвестный   Роман Абрамович. Вот он с барского плеча и субсидировал родную Альма-матер.

А мы с моим другом поэтом могли субсидировать друг друга разве что на кружку пива. Рядом в переулке Большой Головин была известная пивнушка. Завсегдатаи называли её «Больной Головин». С поэтом Толиком мы частенько наведывались туда на кружку пива. Но там мы встречали наших общих знакомых и, одной кружкой это, как правило, не заканчивалось. Немало зарисовок и почеркушек сделал я там. С них впоследствии я написал два варианта композиции «Однажды вечером мы пили пиво». В 90-е годы одна уехала в Италию, а другая в Германию. В пивнушке Толик читал свои новые стихи. Он был настоящий поэт. У меня сохранилась его рукописная книжица. Приведу здесь один небольшой стих в тему:

АНАТОЛИЙ КУЛТЫШЕВ

Ронсар меня встречает во дворе.
И отдаёт должок, Копеек сорок
должен он. А в кармане только ре….
И я беру, но я отдам не скоро….

Когда-нибудь в пивнушке, на заре,
покуда он не пьян, а значит, зорок
Ронсару моему — певцу задворок
я выдам замечательный хорей.

И он, меня похлопав по мощам,
в которых только пиво да поэмы,
приплюсовав свой долг, что обещал,
пошлёт меня в «Пельмени», чтоб поел я.

Совпало так, что с моим переездом на улицу Трубная, переехал и ЖЭК. Раньше он находился на углу ул. Трубной и Колокольникова переулка. Двухэтажный домик давно снесли и место это разровняли и благоустроили. Теперь там, чуть повыше по переулку магазинчик «Магнолия». И вот как-то в середине ноября 1982 года захожу я в свой ЖЭК, который находился теперь в соседнем доме по улице Трубной. Захожу и вижу, что секретарь - машинистка вся в слезах.
— Вера, что у тебя случилось? — участливо спрашиваю я.
Сквозь слёзы и всхлипы она говорит:
— Леонид Ильич умер! — и тут же разрыдалась.
И я понял, что она про Брежнева. Накануне все сутки по радио и по телевизору звучала минорная классика. А сегодня с утра передали эту новость. Я, по правде не знал, как к этому относиться. Да, наша юность и молодость пришлась на эпоху нашего любимого генерального секретаря Леонида Ильича. Но чтобы вот так рыдать как об отце родном, мне это было непонятно. Конечно, наши спутницы по жизни, как правило, эмоциональней нас. Сегодня они плачут, а завтра смеются. Но всё же, всё же…. Всё же коротка человеческая жизнь, чтобы осознать перемены.

А перемены тогда происходили но нарастающей. Перестройка, распад СССР. Помнится мне, в начале 90-х едет по тротуару на Тургеневской площади размалёванный джип, всем своим видом показывая, кто здесь хозяин. И все прохожие в страхе расступаются перед ним. И ни милиции тебе, ни полиции. Может об этом я ещё и напишу. А пока на сем заканчиваю.

Владимир Парошин
Июль 2019 год.

Лимита (Мемуарное)